Повести древних лет - Страница 44

Баба ушла к другому, а Одинцу все нипочем, будто ничего и не было. В одном Иля была права: с ней Одинец пусть был холоден, но другие не знали его холода. Верно говорится, что жене труднее угодить, чем миру.

Одинец завладел кузнечной снастью, которую ватаги всегда берут с собой для нужных починок, и ему некогда было скучать за любимым делом. К нему приросли четыре биармина так прочно, что их не разлить бы водой и не оторвать клещами. Поглядел бы теперь Изяслав на подмастерье, которого он не раз хулил за небреженье к мастерству! Не пропали уроки зря. Одинцу наука пошла впрок.

Вместе с помощниками-биарминами он нажег угля, построил кузничку и наладил горновые мехи. Он работал в охоту и без устали. Отпускал выщербленные пилы, зубрил и наново закаливал. Сваривал и наново перековывал треснувшие топоры, прямил и отгибал струги, острил долотья, правил ножи и делал любую работу.

У повольников нашелся небольшой запас сырого кричного железа. Из него кузнец изготовлял самое нужное для биарминов — гарпунные и острожные насадки. Много другого наковал бы кузнец, который не забыл ни одного слова из умельческих наговоров при ковке и закалке всякой снасти. А где взять железо? Не пустить ли в горн ненужные железные шлемы, бронь, кольчуги, мечи и боевые топоры? Нет, нельзя! Ватажники решили сохранить дорогое оружие. Неровен час… А новгородец без оружия — что медведь без когтей и зубов.

Своих биарминов Одинец учил ремеслу строго, как его самого натаскивал суровый Изяслав. У Одинца всякая вина была виновата, и его подмастерья-ученики не получали потачек.

Среди мастеров строгость никогда не считалась обидой. Попались ли Одинцу особенно понятливые биармины, или каждый человек может хорошо учиться, когда всей душой тянется к знанию, но биармины делали быстрые успехи.

Наука шла без лишних слов. Одинец не умел и не любил многословить. Каждое его слово гвоздем влезало в головы биарминов. Сходясь на общей работе, кузнечные подмастерья, которых звали Расту, Тролл, Онг и Болту, скорее друзей других ватажников осваивали новгородскую речь. И Одинец первым из повольников начинал все лучше понимать по-биарминовски.

…Ватажному старосте не пошли впрок дальние дороги, повольничья жизнь и морской берег. Не было здоровья Доброге. Его не оставлял кашель, его знобило. Он слабел телом и уже не примером, а одним ясным разумом держал ватажников в руках.

Бывалый охотник боролся с болезнью, не хотел лечь в новой избе на скамью и забыться на мягкой медвежьей шкуре. Доброга и с повольниками и с биарминами на расшивах и на кожаных лодьях рыскал по Двине и по морю. А что дальше, там, за морем?

Биармины рассказывали, что морские берега от двинского устья сначала расходятся, а потом поворачивают на сивер. У биарминов было предание о месте где от одного морского берега на другой, с восхода на закат, можно переплыть дня за два. Биармины не ходили в море далеко. А что же за тем, за узким местом? Говорят, что берега опять расходятся.

Поплыть бы туда, поискать настоящий край Земли… А не другому ли придется рыскать в море? Доброга никому не признается, но все чаще задумывается: другие до него уходили из жизни, и ему припасена та же судьба.

Никогда не бывало таких мыслей. Теперь-то только и жить с молодой женой, которую Доброга любил всей душой, как никогда никого не любил.

Заренка же забыла ревнивые девические мысли о водяницах, ходит за мужем, ждет, что болезнь пройдет с зимними холодами, как было прошлым летом, и ни о чем дурном не думает. Она видит, что любый весел и счастлив, бодр духом. У него на щеках играет румянец, глаза ясней, чем у молодых. Да и не старый муж у нее.

О конце помышляет тот, кто чувствует его приближение. И никому другому его не понять. Так лучше. Всему свое время, свой час.

3

Доброга любил зайти в кузницу, поглядеть как в горне горит яркое пламя и как яро рдеет железо. С наковальни, из-под большого молота, которым бьет подручный, сыплются звездочки искр, гаснут, за ними спешат новые. Малый молоток ходит указчиком. Мастер звякнет им по наковальне, — подручный понимает.

На кузнецов хорошо смотреть. Биармины позавесили грудь и ноги кожей, волосы стянули ремешками, руки голые, черные от угля и окалины. Заправские кузнецы! Научаются железному делу и не в шутку, будут мастерами.

Новгородской земли прибыло, новгородцы имеют в биарминах верных союзников, друзей и опору. Эх, подольше бы пожить! Здесь тоже будет пригород. Мал острожек, но дорог почин. Доброга подозвал Одинца. Они сидели рядом на сосновой плахе. Ватажный староста рассказывал, как он сызмальства бродил по Черному лесу, сколько троп топтал. Всякое бывало. Случалось по два и долее лета, кроме своих товарищей, не видеть человеческого лица. С чужими приходилось не одним добром считаться, — делить дорогу рогатиной, ножом, стрелой, лить кровь. Сердце тешилось в схватках. Но теперь Доброга понимал, что нет хуже свары и боя между людьми. Много земли, до чего же много! Не обойдешь землю, не обоймешь. Нужно жить на земле радостно и просторно, без всякой обиды другим людям.

— Не так делаешь! — крикнул Одинец подмастерью. Показав Расту, что и как нужно, он вернулся к Доброге.

А у того новое слово:

— Мы с тобой хотели смешать кровь.

— Смешаем.

Перед вечером все ватажники собрались на морском берегу, на опушке Черного леса. Вырезали пласты мшистого дерна и в мягкой земле между черными корнями выкопали ямку.

Товарищи стянули Доброге и Одинцу руки ремнем и острым ножом с одной руки на другую царапнули одним взмахом. Братья опустились на колени и вытянули над ямкой связанные руки. Кровь слилась в одну струечку и закапала в землю.